Неточные совпадения
Белей и чище
снегов были
на нем воротнички и манишка, и, несмотря
на то что был он с дороги, ни пушинки не
село к нему
на фрак, — хоть
на именинный обед!
От слободы Качуги пошла дорога степью; с Леной я распрощался.
Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной.
На последней станции все горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни
сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
Экипажи спускают
на Лену
на одной лошади, или коне, как здесь все говорят, и уже внизу подпрягают других, и тут еще держат их человек пять ямщиков, пока
садится очередный ямщик; и когда он заберет вожжи, все расступятся и тройка или пятерка помчит что есть мочи, но скоро утомится:
снег глубок, бежать вязко, или, по-здешнему, убродно.
Когда я вышел сегодня из юрты
садиться на лошадь, все было покрыто выпавшим ночью
снегом.
Глаза умершего были открыты и запорошены
снегом. Из осмотра места вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя дурно, то решил стать
на бивак, снял котомку и хотел было ставить палатку, но силы оставили его; он
сел под дерево и так скончался. Маньчжур Чи-Ши-у, Сунцай и Дерсу остались хоронить китайца, а мы пошли дальше.
Действительно, кое-где чуть-чуть виднелся человеческий след, совсем почти запорошенный
снегом. Дерсу и Сунцай заметили еще одно обстоятельство: они заметили, что след шел неровно, зигзагами, что китаец часто
садился на землю и два бивака его были совсем близко один от другого.
То казалось ей, что в самую минуту, как она
садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по
снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего
на траве, бледного, окровавленного.
И развязка не заставила себя ждать. В темную ночь, когда
на дворе бушевала вьюга, а в девичьей все улеглось по местам, Матренка в одной рубашке, босиком, вышла
на крыльцо и
села.
Снег хлестал ей в лицо, стужа пронизывала все тело. Но она не шевелилась и бесстрашно глядела в глаза развязке, которую сама придумала. Смерть приходила не вдруг, и процесс ее не был мучителен. Скорее это был сон, который до тех пор убаюкивал виноватую, пока сердце ее не застыло.
Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему
снегу. Множество, шаля,
садилось на санки; другие взбирались
на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
Очевидно, как внимательно надобно смотреть — не подбит ли глухарь, не отстал ли от других? нет ли крови
на снегу по направлению его полета? не
сел ли он в полдерева? не пошел ли книзу? При каждом из сказанных мною признаков подбоя сейчас должно преследовать раненого и добить его: подстреленный будет смирнее и подпустит ближе.
Он
садится в невысокие сани с широкими наклестками, чтоб ловко было, прицеливаясь, опереться
на них локтем, и бережно закрывает ружье суконным чехлом или просто шинелью, чтоб не заметало его
снегом из-под конских копыт.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой
снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь
на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец
сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу
на ногу и, качаясь
на стуле, спросил...
В такие минуты его острое, милое лицо морщилось, старело, он
садился на постель
на полу, обняв колени, и подолгу смотрел в голубые квадраты окон,
на крышу сарая, притиснутого сугробами
снега,
на звезды зимнего неба.
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это
снег оседает. И Ахилла стал смотреть, как почерневший
снег точно весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них
на землю падает беглая тень. Дьякон прошел прямо к могиле Савелия и
сел на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только тени всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
Когда над городом пела и металась вьюга, забрасывая
снегом дома до крыш, шаркая сухими мохнатыми крыльями по ставням и по стенам, — мерещился кто-то огромный, тихонький и мягкий: он покорно свернулся в шар отребьев и катится по земле из края в край, приминая
на пути своём леса, заполняя овраги, давит и ломает города и
села, загоняя мягкою тяжестью своею обломки в землю и в безобразное, безглавое тело своё.
Елена, вся в слезах, уже
садилась в повозку; Инсаров заботливо покрывал ее ноги ковром; Шубин, Берсенев, хозяин, его жена, дочка с неизбежным платком
на голове, дворник, посторонний мастеровой в полосатом халате — все стояли у крыльца, как вдруг
на двор влетели богатые сани, запряженные лихим рысаком, и из саней, стряхивая
снег с воротника шинели, выскочил Николай Артемьевич.
Несколько тронутый картиной, развернувшейся перед его глазами, Бельтов закурил сигару и
сел у окна;
на дворе была оттепель, — оттепель всегда похожа
на весну; вода капала с крыш, по улицам бежали ручьи талого
снега.
Тогда Лунёв выбрался из толпы и
сел на ступени часовни, внутренно посмеиваясь над людьми. Сквозь шорох
снега под ногами и тихий говор до него долетали отдельные возгласы...
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем
сел на занесенную
снегом лавочку у ворот. В голове шумело, ноги коченели, руки не попадали в рукава… Он сидел. Глаза невольно начали слипаться… Иванов сознавал, что ему надо идти, но не в силах был подняться… Он понемногу замирал…
На крыльце несколько студентов топали, сбрасывая налипший
снег, но говорили тихо и конспиративно. Не доходя до этого крыльца, я остановился в нерешительности и оглянулся… Идти ли? Ведь настоящая правда — там, у этого домика, занесенного
снегом, к которому никто не проложил следа… Что, если мне пройти туда, войти в ту комнату,
сесть к тому столу… И додумать все до конца. Все, что подскажет мне мертвое и холодное молчание и одиночество…
Истомин
сел у окна, вынул дорогую баядеру, закурил ее и равнодушно стал смотреть
на плетущихся по взмешанному, грязному
снегу ванек я
на перебегавших в суете пешеходов.
Тощий, сутулый поп пришёл вечером, тихонько
сел в угол; он всегда засовывал длинное тело своё глубоко в углы, где потемнее, тесней; он как будто прятался от стыда. Его фигура в старенькой тёмной рясе почти сливалась с тёмной кожей кресла,
на сумрачном фоне тускло выступало только пятно лица его; стеклянной пылью блестели
на волосах висков капельки растаявшего
снега, и, как всегда, он зажал реденькую, но длинную бороду свою в костлявый кулак.
Молодая женщина зажала рот концом байкового платка,
села на лавку и затряслась от плача. Завитки ее светлых волос, намокшие от растаявшего
снега, выбились
на лоб.
Устроив все хорошенько и затрусив свои следы, дощечку и веревку
на самой приваде мякиной, а около нее
снегом, охотник с товарищем
садятся в шалаш, затыкают вход изнутри соломой и, притаясь, смирно дожидаются прилета тетеревов.
Вдруг прошумел сильный ветер… стая тетеревов пронеслась над шалашом и расселась около него по деревьям, а если их нет поблизости (что бывает
на привадах полевых), то по
снегу; даже
садятся иногда
на шалаш и
на шатер.
Потом охотник начинает отступать задом, становясь ногою в свой прежний след и засыпая его, по мере отступления, также свежим, пушистым
снегом; отойдя таким образом сажен двадцать и более, он возвращается к своей лошади, уже не засыпая своих следов;
садится опять верхом, ставит другой капкан, третий и даже гораздо более, смотря по числу волчьих троп и следов, идущих к притраве с разных, иногда противуположных сторон, Я знавал таких мастеров ставить капканы, что без удивления нельзя было смотреть
на подделанные ими звериные тропы и засыпанные собственные следы.
Кони стали и стоят, и нас заносит. Холодно! Лицо режет
снегом. Яков
сел с козел ко мне, чтобы нам обоим теплее было, и мы с головой закрылись ковром.
На ковёр наносило
снег, он становился тяжёлым. Я сидела и думала: «Вот и пропала я! И не съем конфет, что везла из города…» Но страшно мне не было, потому что Яков разговаривал всё время. Помню, он говорил: «Жалко мне вас, барышня! Зачем вы-то погибнете?» — «Да ведь и ты тоже замёрзнешь?»
Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и как только он
сел в седло, покрытое черною медвежью шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и «змеиными головками», весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали
на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому
снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.
— Простите, Иван Иваныч, я положу ноги
на кресло, — сказал я, чувствуя, что от сильного утомления я не могу быть самим собой; я поглубже
сел на диван и протянул ноги
на кресло. После
снега и ветра у меня горело лицо и, казалось, всё тело впитывало в себя теплоту и от этого становилось слабее. — У вас тут хорошо, — продолжал я, — тепло, мягко, уютно… И гусиные перья, — засмеялся я, поглядев
на письменный стол, — песочница…
И, забрав и то и другое из-под Василия Андреича, Никита зашел за спинку саней, выкопал себе там, в
снегу, ямку, положил в нее соломы и, нахлобучив шапку и закутавшись кафтаном и сверху покрывшись дерюжкой,
сел на постланную солому, прислонясь к лубочному задку саней, защищавшему его от ветра и
снега.
Сесть на старое место уже нельзя было, — оно всё было засыпано
снегом.
Никита ничего не отвечал. Он
сел на сани задом к ветру, разулся и вытряхнул
снег, набившийся ему в сапоги, и, достав соломки, старательно заткнул ею изнутри дыру в левом сапоге.
Никита, как
сел с вечера, так и сидел все время, не шевелясь и даже не отвечая
на обращения Василия Андреича, который раза два окликал его. «Ему и горюшка мало, спит, должно», — с досадой думал Василий Андреич, заглядывая через задок саней
на густо засыпанного
снегом Никиту.
Снег шел сверху и иногда поднимался снизу. Лошадь, очевидно, уморилась, вся закурчавилась и заиндевела от пота и шла шагом. Вдруг она оборвалась и
села в водомоину или канаву. Василий Андреич хотел остановить, но Никита закричал
на него...
Когда же Василий Андреич,
садясь на лошадь, покачнул сани, и задок,
на который Никита упирался спиной, совсем отдернулся и его полозом ударило в спину, он проснулся и волей-неволей принужден был изменить свое положение. С трудом выпрямляя ноги и осыпая с них
снег, он поднялся, и тотчас же мучительный холод пронизал всё его тело. Поняв, в чем дело, он хотел, чтобы Василий Андреич оставил ему ненужное теперь для лошади веретье, чтобы укрыться им, и закричал ему об этом.
Садится в изголовьи и потом
На сонного студеной влагой плещет.
Он поднялся, кидает взор кругом
И видит, что пора: светелка блещет,
Озарена роскошным зимним днем;
Замерзших окон стекла серебрятся;
В лучах пылинки светлые вертятся;
Упругий
снег на улице хрустит,
Под тяжестью полозьев и копыт,
И в городе (что мне всегда досадно),
Колокола трезвонят беспощадно…
Снегу, казалось, не будет конца. Белые хлопья все порхали, густо
садясь на ветки талины,
на давно побелевшую землю,
на нас. Только у самого огня протаяло и было черно. Весь видимый мир для нас ограничивался этим костром да небольшим клочком острова с выступавшими, точно из тумана, очертаниями кустов… Дальше была белая стена мелькающего
снега.
Прошло с четверть часа, и нос лодки уткнулся в крутой и обрывистый берег. Остров был плоский, и укрыться от
снега было негде; ямщики нарубили сухого тальнику, и белый дым костра смешался с густой сеткой
снега… Я посмотрел
на часы: было уже довольно поздно, и скоро за снеговой тучей должно было
сесть солнце…
— Тпррр! — строго сказал Калашников и
сел на свою лошадь; одна половинка ворот была отворена, и около нее навалило высокий сугроб. — Ну, поехала, что ли! — прикрикнул Калашников. Малорослая, коротконогая лошаденка его пошла, завязла по самый живот в сугробе. Калашников побелел от
снега и скоро вместе со своею лошадью исчез за воротами.
Он
сел на приступки и ел горстями
снег, собирая его
на перилах.
Петр. Я ее по следу найду!.. Я ее по следу найду! Теперь зима,
снег, по следу все видно, месяц светит, все равно что днем. (
Садится.) Страшно мне, страшно! Вон метель поднялась… Ух, так и гудёт! Вон завыли… вон, вон собаки завыли. Это они
на мою голову воют, моей погибели ждут… Ну, что ж, войте! Я проклятый человек!.. Я окаянный человек! (Встает.)
А уж заря сквозь лес краснеться стала.
Сели мы
на лыжи отдыхать. Достали хлеб из мешка и соль; поел я сначала
снегу, а потом хлеба. И такой мне хлеб вкусный показался, что я в жизнь такого не ел. Посидели мы; уж и смеркаться стало. Я спросил Демьяна, далеко ли до деревни. «Да верст двенадцать будет. Дойдем ночью, а теперь отдохнуть надо. Надевай-ка шубу, барин, а то остудишься».
Заяц-русак жил зимою подле деревни. Когда пришла ночь, он поднял одно ухо, послушал; потом поднял другое, поводил усами, понюхал и
сел на задние лапы. Потом он прыгнул раз-другой по глубокому
снегу и опять
сел на задние лапы и стал оглядываться. Со всех сторон ничего не было видно, кроме
снега.
Снег лежал волнами и блестел, как сахар. Над головой зайца стоял морозный пар, и сквозь этот пар виднелись большие яркие звезды.
— Что же совесть!.. Я их вез и довез до самой лощины. А тут звон услыхал и в зажор
сел… Сделай милость — это хоть и
на тебя доведись: провались хоть и ты под
снег, так небось все покинешь, а одну свою душу начнешь спасать! Мерин биться стал… Я, брат, весь растерялся...
Это требовало больших расходов, и притом это была такая надобность, которой нельзя было отвести: но Алымов, однако, с этим справился: он уехал из дома в самый
сев и возвратился домой «по грудкам», когда земля уже замерзла и была запорошена мелким
снегом. А чтобы не нести покор
на своей душе, что он бросил крестьян
на жертву бескормицы, он их утешил...
И небольшая фигура его
на рыси грудью взвалилась
на спину лошади, потом соскочила
на снег, не останавливаясь, пробежала за санями и ввалилась в них, с выпущенными кверху через грядку ногами. Высокий Василий, так же как и прежде, молча
сел в передние сани с Игнашкой и с ним вместе стал искать дорогу.
Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой, он
сел за стол, протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное с красными пятнами лицо носило еще следы только что пережитых боли и страха. Искривленное злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных страданий, с тающим
снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.
По небу ползли тяжелые черные тучи: в горах шел
снег. От фанзы Кивета поднималась кверху беловатая струйка дыма. Там кто-то рубил дрова, и звук топора звонко доносился
на эту сторону реки. Когда мы подошли к дому, стрелки обступили Глеголу. Он начал им рассказывать, как все случилось, а я пошел прямо к себе, разделся и
сел за работу.
Удэхеец вбил два колышка в
снег перед входом в свое жилище, затем обошел юрту и у каждого угла, повертываясь лицом к лесу, кричал «э-е» и бросал один уголек. Потом он возвратился в жилище, убрал идола с синими глазами, заткнул за корье свой бубен и подбросил дров в огонь. Затем Маха
сел на прежнее место, руками обтер свое лицо и стал закуривать трубку. Я понял, что камланье кончено, и начал греть чай.
Тигр в его глазах стал еще более священным животным. Он все может: под его взглядом и ружья перестают стрелять. Он знает это и потому спокойно смотрит
на приближающихся двуногих врагов. Разве можно
на такого зверя охотиться? Эти рассуждения казались удэхейцу столь резонными, что, не говоря больше ни слова, он поднял свою винтовку, сдунул с затвора
снег и молча отправился по лыжнице назад в свою юрту, а мы
сели на колодину и стали обсуждать, что делать дальше.